Квинт был уже порядком пьян, но скрытую насмешку в голосе сенатора уловил. Ему никогда не нравился Петроний, хотя он почти не знал его. Зато много слышал. Арбитр изящества!.. Ну и прозвище для мужчины!.. Такой и лепестком розы порежется, наверное. Тем не менее, он ответил учтиво и поднял кубок, приветствуя нового гостя:
- Благодарю за добрые пожелания, сенатор Гай. Присоединяйся к нам, император сегодня особенно щедр, - и он громко заорал славу божественному августу, который так заботится о своих подданных.
Нерон благосклонно склонил голову, давая понять, что услышал, оценил и запомнил эти слова.
- Тигеллин запаздывает, - сказал Квинт Петронию, забирая с блюда, стоявшего перед ним, целую пригоршню подсоленного миндаля, - я видел его вчера, он устроил учения преторианцам. Забавно смотреть, как человек, державший меч только для того, чтобы позировать ваятелю, командует солдатами, побывавшими не в одном сражении! Но такова жизнь! И Меркурия изображает человек, не пробежавший и стадия!
Его речь была встречена сдержанным смехом. Не всем показалось смешным обсуждение военных способностей одного любимца Нерона и упоминание о статуе, что была изваяна с другого любимца по приказу императора. Но сам Нерон принял дерзкие речи благосклонно, и коль скоро здесь не было Тигеллина, обратил божественный взор на Петрония, предоставив ему ответить.

Отредактировано Квинт Цезий Руф (2015-05-26 07:14:39)

Тигеллин уверял, что император будет рад увидеть благородного чужестранца на пиру, и у Ли Чжана не было оснований ему не верить. К тому же, это - огромная честь, быть приглашенным к господину западных земель. Посланник Хань готовился к встрече, тщательно выбирая наряд и повторяя мысленно и вслух приветственную речь на латыни. Он уже хорошо понимал римлян, но говорил с трудом, предпочитая объясняться на греческом, который хорошо изучил за два года путешествия с греческими купцами.
Здесь носили одежды в виде драпировок, на манер индийцев, но Ли Чжан не пожелал перенимать местные обычаи. Он надел шелковый шэньи глубокого синего цвета, с вышивкой золотыми фениксами по отвороту и широким рукавам, и подпоясался кожаным поясом, чтобы подчеркнуть торжественность встречи. К поясу крепились нож в дорогих ножнах, игла в костяном футляре, огниво и кремень, нефритовые фигурки добрых божеств и кожаные шнуры с серебряными шариками.
Оставшись доволен внешним видом, Ли Чжан велел слугам нести вслед за ним цисянцин - на тот случай, если император, любящий музыку и все прекрасное, пожелает услышать музыку далекой страны Хань.
Тигеллин расположился в носилках, драпировки которых были приподняты. Ли Чжан посчитал, что это из-за жары. Узкие улочки Рима дышали жаром накалившихся за день камней.
У Ли Чжана были собственные носилки - деревянные, богато изукрашенные резьбой и позолоченные, закрытые деревянными перегородками со всех сторон.  На родине ханьца считалось, что простолюдины не должны видеть благородных, чтобы не оскорбить их своими грязными взглядами. Наверное, советник императора не боялся скверны.
Любопытство пересилило боязнь оскверниться, и Ли Чжан приоткрыл ставень маленького окошка, чтобы видеть город, о котором столько слышал от греков. Огромные дома возвышались, как скалы, а люди шли по улице, подобно шумному потоку. Пропуская носилки, пешеходы прижимались к стенам домов и разражались бранью, если из окон им на головы летел мусор - огрызки еды или что похлеще. Это было странно и неприятно.
Ли Чжан задвинул ставень и уже не выглядывал до самого прибытия в императорский дворец.
Тигеллин приобнял его за плечи, как старого друга и широко повел рукой, показывая дворец с колоннами и сад, разбитый на несколько стадиев вокруг.
Постройка изумляла - всюду красочные росписи, золото, облицовка слоновой костью. Множество рабов сновали по дворцу, прислуживая гостям и осыпая их путь лепестками цветов.
Зал для пиршеств был украшен так роскошно, как только могло допустить воображение. Высокие своды и полукруглые нефы придавали комнате воздушность, с потолка дождем сыпались розовые лепестки, источая тонкий аромат.
Ли Чжан поискал глазами императора, но никого, достойного величия дворца, не увидел. Полуголые пьяные люди, раскрасневшиеся от веселья и жары громко хохотали, широко раскрывая рты, или засовывали в горло павлиньи перья, вызывая рвоту - и блевали прямо за столами, в подставленные тазы. А потом набрасывались на еду с такой жадностью, словно не ели досыта долгие годы.
Торжественная речь исчезла из памяти сама собой. Может, это шутка? И вместо императорского пира советник Тигеллин привел его в компанию простолюдинов? Ли Чжан покосился на Тигеллина, но тот приглашающе подталкивал его к столу, бормоча:
- Император, император ждет!
Вот этот толстый человек с голым торсом - это и есть император?! Ли Чжан низко поклонился, чтобы скрыть разочарование. Он ожидал увидеть великого правителя, божественного, мудрого и прекрасного, а вместо этого увидел безбородого лоснящегося торговца, обнимавшего прилюдно полуголую женщину.
Сев на место, которое ему указали, Ли Чжан с каменным лицом оглядел гостей. Здесь не сидели за столами, а лежали, это он уже знал, но возлечь рядом с этими людьми казалось ему недостойным.
Его соседом слева оказался римлянин в белых одеждах и тонким, умным лицом. Он был если не трезв, то и не слишком пьян. К нему прижималась красивая женщина в прозрачных одеждах. Она то во все глаза смотрела на Ли Чжана, то что-то со смехом шептала на ухо патрицию.

В отличие от Тигеллина, Этот римлянин говорил четко и спокойно, не перемежая речь хохотом. Ли Чжан почувствовал благодарность к этому человеку, который решил не оставлять гостя в одиночестве на пиру, где все знакомы друг с другом. Вопрос он понял без труда, но прежде, чем ответить, помедлил, мысленно составляя фразу ответа.
- Да, за Парфией. Но много, много дальше. Она называется Хань.
Красивая женщина, прижимавшаяся к его собеседнику, вдруг засмеялась и уткнулась в складки одежд римлянина. Ли Чжан не понял, что именно ее рассмешило - может, его акцент, а может то, что он говорил на латыни. Ведь римляне считали, что варварам сложно овладеть их божественным языком.
Будучи дипломатом, Ли Чжан привык встречаться с подозрительностью, откровенной враждебностью, но почти никогда - с насмешкой. Он бывал в Индии, Фергане и Бактрии, но там с послами из Хань обращались уважительно, зная, какую силу они представляют. Здесь же, в Риме, местные жители были уверены, что Рим - центр земли, и за его пределами существуют лишь недоразвитые провинции и дикие народы. Переубедить их - это и было задачей Ли Чжана. Но это было, как он уже убедился, непростой задачей.
Улыбнувшись римлянину, говорившему с ним, Ли Чжан оперся на локоть, чтобы не выделяться среди пирующих. Так он и не лежал, и не сидел - и, не возбуждая излишнего любопытства, мог чувствовать себя удобно и уверенно.
- Мое имя - Ли Чжан, - сказал он как можно более приветливо. - Но знаю, что вам трудно говорить ханьские имена. Советник Тигеллин зовет меня Сейрес.

С позволения благородного арбитра присоединюсь к пиру.

Как неудобны ложи -  после получаса начинает ныть затекающее тело. И как раздражающи эти лепестки! Мельтешат перед глазами, соревнуются с палящей жарой в том, кто первый сведёт его с ума.
Марк Анней Лукан молча слушал ехидство и перекания Петрония и Квинта, изредка проводя по струнам арфы и извлекая несколько стройных нот в знак своего одобрения. Вряд ли кто-то, кроме него самого, понимал эту систему, но это скромное в количестве общество посвещённых, состоявшее из него одного, устраивало его куда больше беспорядочно шумного скопления мнящих себя светлейшими умами эпохи на пиру. Поправив некрасиво лёгшие складки ткани тоги, Лукан раздражённо дёрнул острым подбородком, и сжал в руках арфу, как клинок, до побелевших крекпо стиснутых пальцев.
- Если моим благородным друзьям чужеземцы кажутся столь увлекательными, то я просто не могу не поддержать их и остаться в стороне. Но у меня свои интересы. После рассказов о родине, быть может, Шёлковый Человек покажет нам музыку своих, - он проглотил слово «диких» - земель? У них же есть музыка, я полагаю?

Смотреть на варвара — много чести. Выпрямившись, сидя, словно проглотив кол, он старательно поворачивался к нему боком, не подставляя спину, но и не выказывая уважения, глядя прямо. Выбирая между обращением к дикарю и к неприятелю, он предпочёл последнего, говоря, впрочем, не с самим арбитром изящества, а с пустым пространством чуть повыше его левого плеча. Пространство полнилось струившимися с потолка лепестками роз и, несмотря на рябь в глазах, в любом случае представляло собой более приятное зрелище, чем камнеподобный лик Петрония, начисто, по мнению Лукана, лишённый того самого изяшества, которым арбитр так кичился, или космы жёлтого чужеземца.
Авгур, поэт и меланхолик, единый в трёх лицах, снисходительно-повелительным жестом махнув Шёлковому Человеку, призывая его играть.

Предпочитавший не брать в рот ни капли, Марк всё же подхватил кубок с разбавленным альбанским; как наставлял Корнут, до тридцати лет несмешанное — исключительно в качестве лекарства, но Лукан всегда делал скидку на происходящее, извечно вынуждавшее слегка разбавить гнетущую муть реальности приятной пьяняшей мутью хорошего вина (а надо отдать должное, вино на нероновских пирах всегда было отличным). Мирры бы в вино, да в значительных пропорциях, и тогда остаток дня можно будет пережить без потерь и головной боли.
"Сыграй же нам, чужак. Посмотрим, достойны ли звуки, что вы зовёте музыкой, утончённого слуха римлян".

На пиру можно затеряться, забыться и не думать ни о чем. Мать и первая жена то и дело приходили к нему по ночам в виде прозрачных духов, впрочем, Нерон жалел только о потере Клавдии Октавии, он по-своему любил ее. Тихую, скромную, умную женщину. Император не желал ее гибели, напротив, он полагал, что можно развестись и хорошо расстаться, одно время он даже думал выдать ее замуж за одного из своих верных людей. Но Поппея решила иначе. И всякий раз, когда он вспоминал об этом, мужчину тянуло в разгул и веселье. Он старался не смотреть на себя в такие моменты, опасаясь осуждения внутреннего голоса. На последней стадии опьянения Нерону мерещился мальчик. Тот, кем он был раньше. В глазах ребенка легко угадывалось презрение….
Император читал свою поэму, находясь на кураже, в ней шло повествование о юноше, который родился под несчастливой звездой, и все его попытки хоть как-то подняться не увенчались успехом. Боги спорили на его жизнь, раскидывая кости по-новой. Партия за партией, герою не увернуться…
Соратники, друзья, враги, рабы – не слушали его. Они наполняли свои животы, ничего не стесняясь, искали партнерш или партнеров для скорых молитв Венере и упражнялись в остротах. Эта ярмарка тщеславия все продолжалась. Нерон же наблюдал за ними, продолжая читать свое произведение, с какой-то изощренной садо-мазохистской радостью, наблюдая за всеми гостями. Мальчик тоже был здесь, по его здоровому румяному лицу было видно, что все происходящее ему не нравится.
«Малыш. Прости, что я не оправдал наших надежд, но что я могу?! Ничего. Они и не догадываются о ком эта пьеса.»
Император продолжал, горло уже саднило, но мужчина решил дочитать до конца, желая урвать фальшивых аплодисментов.
«Им нравится, что я сочиняю. Их тешат образы, так что я продолжу. Пусть у нас не получилось стать хорошим императором, почему бы не попробовать себя в другом?»
Снова рукоплескания, музыка и смех, фигура мальчика почти прозрачна, это хорошо, духов прогоняет шум и веселье. Спертый, удушающе-сладкий аромат щекочет ноздри, пятая перемена блюд, кажется, кто-то не дожидаясь, окончания пьесы решил уединиться, император их не винит. Нерону самому не нравится то, что он сочинил, и с каждым новым словом сочинение обрастает еще больше фальшью, одному Юпитеру известно, сколько времени он сочинял все это, но мысли никак не желали облекаться в верные слова. Его слушали. Из уважения, из страха, из жалости, из осуждения. Иногда императору чудится, что все что творится здесь не более чем один безумный сон. А когда он проснется. То все его будут любить, а Рим станет еще более сверкающим городом и сами Боги снова благословят его теплым дождем, который оросит благодатную почву. Нерон прерывается. Горло требует вина, и он растерял весь кураж. Меж тем рядом с ним творилась картина достойная внимания, необычный инструмент и гость привлекли внимание императора, захотелось услышать какие звуки издает этот необычный инструмент.
- Я дозволяю. Более того, я требую. Такого инструмента нет в моей коллекции, покажи нам, какие звуки издает твоя певчая птица.

После маленького музыкального представления Нерон ничего не сказал. Петроний знал это его молчание - хотя император и считал себя знатоком музыки и изящного слова, но на самом деле не был тонким ценителем. Поэтому во всем, что касалось искусства, предпочитал принимать сторону Арбитра Изящества. Вот и сейчас он ждал, чтобы Петроний первым сказал слово.
- Как удивительно, что столь далекие племена ценят науку гармоничных звуков, - сказал Арбитр. - И это стремление к познанию прекрасного похвально. Но - клянусь Аполлоном Кифаредом! - даже у фракийцев я не видел такого неуклюжего инструмента! Звуки его напомнили мне вопли кошки, застрявшей в кувшине со сметаной! Насколько совершеннее лира - у нее больше струн, а значит, богаче и музыка, которую она создает. Мелодия лиры заполняет все пространство, потому что она не закрыта доской с одной стороны. Взгляните, как изящно изогнута дека лиры - похожа на рожки молодого месяца, даже смотреть на нее - одно удовольствие. Сравнивая эти два инструмента, можно сказать, что лира - божественна, а звучащее корыто из Шелковой страны приземленно. Если лира стремится ввысь, к небесам, то чужеземный инструмент стремится к земле. Лиру изобрели боги, а эту доску с пятью струнами явно придумали люди. Мы - просвещенные квириты, мы уже достаточно искушены, чтобы не восторгаться человеческой музыкой. Нам по нраву музыка божественная.
Закончив речь, Петроний с усмешкой посмотрел на чужеземца. Интересно, дойдут ли до варвара его слова. И если он что-нибудь поймет, то как отреагирует? Варварские племена склонны к вспышкам ярости. Вот будет забавно, если Шёлковый человек покажет перед императором свой совсем не шёлковый нрав.

Мелодия инструмента была довольно странной и необычной, улыбка императора была несколько натянутой, мужчина не знал как реагировать на подобную мелодию, и видел, как его друзья не слишком то прониклись звуками.
«Впрочем, будь я таким же, как этот человек, вряд ли меня бы так внимательно слушали»
Музыка иноземца постепенно сделалась менее инородной слуху и ее непохожесть делала ее в своем роде уникальной. Чудодейственным образом она прогнала ребенка вон, и хмель постепенно не влиял на высокородную голову пагубным образом, она перестала быть такой тяжелой.
«Может быть, стоит слушать ее в лечебных целях? Не всякий инструмент способен на подобное?»
Наступила пауза. Император все молчал, задумываясь об эпитетах которыми стоило наградить музыканта. Но все слова казались какими-то не совсем тонкими и изящными. Его думы прервал Гай Петроний. Добрый друг узурпировал его место, если бы мужчина не был так пьян, то несомненно пришел бы в ярость. В последнее время его друзья многое себе позволяли, и все эти упущения были его, Нерона – виной. Слова сказаны, а значит нет толку уже их собирать.
- Мой дорогой друг.
Произнес Нерон, обращаясь к «арбитру изящества», настроение властвующей особы было неровным, но сейчас ему вовсе не хотелось затевать опасных споров.
- Ты несправедлив. Лира привычна нашему слуху. Но этот инструмент обладает целым рядом полезных свойств. Моя мигрень отступила. Я даже подумываю просить нашего гостя привезти подобный инструмент в мой дворец. Наше искусство….
Императору снова не хватило словарного запаса, помог кубок с вином.
- находится в некотором застое. Согласись же со мной. В последнее время мы не слышали ничего нового. Постоянство нравится богам, но иногда полезно кровопускание.
Затем император обратился к иноземцу.
- Твой инструмент стал усладой для моих ушей. Я хочу просить тебя привезти мне музыканта. Я бы поселил его во дворце. Особенно приятно послушать мелодии твоей страны в ночи и в полном уединении. Так что говорят мудрецы твоей страны о мироустройстве?